Пасечный, Сергей Петрович

Written by adminkordi. Posted in Фамилии на П

К нему прилетала королева.

(памяти поэта)

Его уход зимой 2007 года прошел многими незамечено. О похоронах мне стало известно слишком поздно, и знаю о них я разве что понаслышке. Несколько друзей и знакомых, сын, жена, брат, — вот, пожалуй, и все. Холодная промозглая погода, переезд на Голопристанское кладбище к месту упокоения его родителей и – прощай, Сережа!

А между тем, мы и сейчас не полностью отдаем себе отчет, кого с его уходом лишилась убогая на настоящие таланты, не слишком уютная для незаурядных людей Херсонщина. Понимаю, что написанное мной многим не понравится. Но зная Сергея Пасечного много лет, не входя, правда, в круг его близких друзей, а так сказать, наблюдая со стороны, не будучи в чем-либо должником перед ним (не автору этих строк он посвящал свои удивительные стихи!), думаю, что имею моральное право писать о нем, придерживаясь правды и собственного понимания этой незаурядной личности.

И последнее, о чем, во избежание лишних вопросов и претензий, я не могу не упомянуть. В своих скромных заметках автор категорически отказывается от принципа: «о мертвых – или хорошо, или ничего». Это по нраву лишь всяким подонкам-гитлерам, а приличный человек, пусть и совершавший в своей жизни ошибки, имеет посмертное право на полную открытость. Хотя бы для того, чтобы его судьба не канула в лету, а стала для других добрым уроком.

Мы познакомились осенью 1970, в пригородном «Винрассаднике», на уборке винограда. В те времена было принято ежегодно  на месяц-полтора направлять студентов ВУЗов на помощь сельскому хозяйству. Я перешел на третий курс, уже отслужил в армии, был комсоргом литфака Херсонского пединститута, Сергей только поступил. Студентов разместили в огромных комнатах, где жило по 10 – 12 человек. Так случилось, что мы оказались вместе. Все обитатели нашей комнаты были постарше Сережи, мы чуть подтрунивали над ним, а иногда просто разыгрывали. Надо сказать, что внешне (он был чуть выше среднего роста, голубоглаз, кудряв, улыбчив и совершенно очевидно – наивен!) Сережа идеально подходил для этого.

И вот как-то вечером, ближе к ночи, когда мы уже расположились на кроватях и выключили свет, зашел перед сном разговор ни о чем. Слово за словом, поддергивали друг друга, кто-то уже «смежил» усталые очи. Первую скрипку, помнится, вел я. И чисто для розыгрыша спросил у пылкого новичка, который ужасно хотел вписаться в нашу «взрослую» компанию, не поэт ли он.

— Да, да, -поэт! – готовно согласился Сережа, и стал рассказывать, как любит поэзию, и что с детства сам пишет довольно приличные стихи. Такая нескромность нас позабавила, и я, еще не догадываясь, что будет дальше, небрежно бросил:

— Тогда почитай!

Уже готовые ко сну ребята (между прочим, студенты литературного факультета, то есть в той или иной мере знакомые с поэзией) заметно оживились в предвкушении получения порции каких-то дешевых бредней сельского рифмоплета.

И тогда в темной комнате неожиданно прозвучали слова, которые я уже больше сорока лет помню наизусть:

Этой ночью королева прилетала.

Королева Снежная, из сказки.

Окна льдинкою она разрисовала,

Подобрав похолоднее краски…

Сергей продолжал читать, не замечая, какая в комнате установилась тишина, и не отдавая себе отчет, чем она вызвана.. Потом, когда мы обсуждали этот эпизод с ребятами, оказалось, что эти стихи мы все восприняли одинаково: пацан нас просто дурит, читает стопроцентную классику, смеется над нами, а мы, великие знатоки, сами тайно крапающие неумелые стишки, развесили уши, вместо того, чтобы немедленно одернуть зарвавшегося салагу… Надо ли говорить, как мы лихорадочно перебирали в мозгу всех нам известных поэтов, пытаясь с ходу установить авторство! Ничего тогда у нас не получилось. И потом – тоже. Его стихи, как это нынче выдает популярная компьютерная программа «Антиплагиат», стопроцентно уникальны. Поэт! Больше никто и никогда не насмехался над русоволосым «вьюношей» из Голой Пристани. Ведь это к нему по ночам прилетала королева…

Помню другой занятный случай. Был я по каким-то делам в деканате и застал такую картинку. Заходит молодая преподавательница, с треском бросает курсовой журнал на стол и начинает бурно рыдать. К ней тут же бросаются коллеги, пытаются успокоить, а у девицы — слезы в три ручья:

— Как это все-таки несправедливо… — всхлипывая, произносит она. – Столько лет учиться, знать вроде свой предмет, и вот – какой-то сопляк, при всем курсе делает меня дурой!

Из ее дальнейших, прерываемых плачем разъяснений становится ясно, что на лекции, где шла речь о принципах софистики, поднялся этот «пресловутый» Сергей Пасечный и стал глумливо расспрашивать ее о какой-то «второй» софистике, спекулируя именами Герода Аттика и Элия Аристида, которых она то ли «забыла», то ли вообще не знала… В общем, скандал. Педагоги внимали ей с озабоченными лицами, чувствовалось, что никто из них не хотел бы оказаться на ее месте. Я вышел из деканата.

Перед самым окончанием института мне довелось побывать в доме Сергея в Голой Пристани и даже переночевать там. Об этом я расскажу чуть погодя, а сейчас лишь замечу, что, созерцая в их домашней библиотеке все тома Большой Советской Энциклопедии (которая, при всей своей заангажированности, никогда не выйдет из моды в семьях нашей интеллигенции), я из рассказов его мамы понял, что все эти фолианты тщательно проработаны им с раннего детства. Вот откуда его энциклопедический уровень развития.

Между тем, сельский мальчик не был лишен некоторых недостатков. Прежде всего, это склонность к алкоголю. Через много лет я узнаю, как у него это начиналось. Оказывается, «процесс пошел» с четвертого – пятого классов. Родители его, о которых речь пойдет дальше, были убежденными противниками спиртного, но сынок завел обычай заходить со школьными дружками после уроков в гости к своей бабушке, матери мамы, которая проживала отдельно. Старушка радовалась внуку и хлебосольно угощала его с друзьями вареньем и красным домашним винцом. Кто б мог подумать, во что это выльется…

С уровнем развития Сергея и его способностями он мог быть не просто отличником, а именным стипендиатом или достичь еще каких-то учебных вершин, но занимался лишь тем, что его интересовало. Не был приверженцем системного труда и учился средне, лишь бы получать стипендию. Здесь проявляется еще одно его качество: он жил для себя. По сути, это был убежденный гедонист, считающий главным в жизни – исключительно получение собственных удовольствий. Не хочу, чтобы у читателя сложилось убеждение, что я его осуждаю. Сейчас поздно ругать или хвалить Сергея, в его судьбе ничего уже не изменишь. Тем более, разве не всем нам, в той или иной степени, свойственно стремление к удовольствиям?! Просто большинство готово платить за радости жизни: своим трудом, например, или отказом во имя одного от другого; а Сергею, не желавшему излишне напрягать себя, в конце концов, за полученные радости жизни пришлось не платить, а расплачиваться. Так тоже бывает.

* * *

С 1972 года наши пути расходятся. Сергей остается в институте, а я уезжаю работать в пригородную сельскую школу. Мы с ним изредка встречались в городе, кажется, были интересны друг другу. От кого-то я узнал, что у него были неприятности в институте. С несколькими такими же шалопаями он, тогда уже без пяти минут выпускник, заходил к абитуриентам и произносил пламенную речь в защиту голодающих детей Африки, завершая ее предложением «скинуться материально на хлебушек черным страдальцам». Наивная, как и сам он в свое время, абитура, стремясь показать свою душевную щедрость, охотно раскошеливалась. Кажется, Сергея заложил кто-то из тех, кто таскался с ним по общежитию в поисках дармовой выпивки. История тогда нашумела.

Несколько слов о его семье. Отец, Петр Иванович Пасечный, ветеран-фронтовик, прошел всю Отечественную, получил после войны высшее художественное образование в Ленинграде. С ним была связана история, вызвавшая когда-то серьезный резонанс в художественных кругах. Молодой фронтовик отличался уверенной манерой живописи, был талантлив и дерзок в своих поисках. Накануне окончания академии его работа (название не помню, что-то связанное с татаро-монгольским игом), победив в региональном ленинградском конкурсе, была отправлена на всесоюзный, который проходил, кажется, на ВДНХ. Ей прочили ошеломительный успех. К сожалению, она действительно всех ошеломила, правда, в другом плане. Разумеется, я ее не видел, да и вообще после конкурса ее уже никто никогда не мог увидеть, но, по рассказам Сережи, это было огромное полотно, рисующее страшную действительность татаро-монгольского нашествия на древнюю Русь.

В картине доминировали темно-багровые тона. Через все полотно на фоне тусклых отблесков багряных пожарищ шествовала бесконечная колонна понуро сидящих на небольших степных лошадках монгольских всадников. Грозовую тревожную атмосферу произведения подчеркивали тщательно выписанные фигуры двух отдыхавших невдалеке от дороги людей. Сидящий у ствола чахлого деревца старик с бандурой, невидяще уставившийся ослепительно белыми глазами в затянутое тяжелыми свинцовыми облаками небо, и привалившийся к его плечу мальчишка-поводырь с поникшей головой. Рука старца тормошит юношу, им пора в путь, вот-вот пойдет дождь, но слепому неведомо то, что с ужасом сразу замечает зритель: глубоко вонзившуюся в грудь подростка стрелу с хищным опереньем…

Ночь, смерть, витающая поблизости, и глубинное одиночество бедного старика, не знающего о своем горе. А всадники все идут и идут мимо, не оборачиваясь на несчастных.

Судя по предварительному обсуждению членов жюри, произведение ленинградского художника уверенно лидировало, открывая молодому талантливому  мастеру путь к вершинам признания и известности.

Но вот к полотну подошел график Орест Верейский, известный своими великолепными иллюстрациями книг Толстого, Пришвина, Хэмингуэя. А еще – меткими, сочными фразами, емко характеризующими все, попавшее в поле зрения этого остроумца. Например, о своем приятеле Твардовском он говорил: «Санина внешность напоминает смесь красного молодца с красной девицей». Или о портрете Брежнева кисти художника Глазунова: «Портрет императора, выполненный парикмахером».

Верейский, подобно самонаводящейся торпеде,  прошел по залу, замедлив свое движение лишь у картины Петра Пасечного. Там он задумчиво постоял  минуту и другую, дожидаясь подхода своих клевретов, жадно внимающих его каждому слову, а затем негромко сказал: «Что ж, это действительно серьезное явление… Наверняка останется в истории отечественной живописи как серьезный сигнал необходимости широкого кругозора и системных знаний для начинающих художников. Обратите внимание, друзья, на инструмент в руках слепого. Сдается мне, в те времена бандуристов еще не было. Они  появятся спустя несколько столетий. Не знаю, не знаю… Возможно, стоит заменить бандуру на кобзу, что будет ближе к татарским набегам. Впрочем, какая разница. На картине — слепец, но и автор, увы, не зряч…».

Рассказываю эту историю со слов Сережи, не в курсе разницы между бандурой и кобзой, допускаю, что здесь что-то переврано, но после того злополучного конкурса художник уничтожил свое детище. Не желая оставаться дальше в столицах, он решил   удалиться на периферию и прожил всю последующую жизнь в нашем регионе. Что-то рисовал. Мне лично попадалась на глаза его картина «Воспоминания и размышления», на которой был изображен раскрытый томик маршала Жукова со старческими очками с оправой из облупившегося от времени белого металла. Какое-то время он возглавлял херсонское отделение Союза художников, принимал участие в оформлении зала «Юбилейный». Думается, после такого унизительного столичного фиаско в их небольшом домике и появилась Большая Советская Энциклопедия. Чтобы его дети не оказались когда-нибудь в положении своего родителя.

В семье Петра Ивановича воспитывалось трое мальчишек. Старший, Василий, я с ним не был знаком, Сергей и младший – Борис. Сегодня никого из них нет в живых. С этой семьей, на мой взгляд, вообще связана какая-то роковая мистика. Обычно поколения уходят одно за другим. Так устроен наш мир. С семейством Пасечных система дала сбой: они ушли, практически, одновременно, в течение нескольких лет. Первым трагически ушел младший, о котором все отзывались, чуть ли не как о гении. Школу окончил он в 15 или 16 лет, затем – Киевский госуниверситет. Опять-таки, энциклопедическая образованность. В университете этот несмышленыш вел кружок истории русского оружия, на котором нередкими гостями была университетская профессура. Дружил с Юрием Шаповалом, который сегодня заслуженный академик-историк. Такая же судьба, если не еще ярче, ожидала Бориса, если б  не подружился он вдруг с московской элитой, приехал в гости к внуку Кропоткина, да-да, того самого, и угодил под колеса электрички. Его привезли в гробу в Голую Пристань аккурат на день рождения Сережи, 31 марта. Те похороны, говорят, до сих пор помнят старожилы райцентра. Их Киева приехал весь курс погибшего, руководство университета. Набирающая в те годы всесоюзную известность элитарная писательница Алла Боссарт отозвалась на смерть «юного гения» большой статьей в модном журнале «Даугава». Где называла Бориса «потомственным интеллигентом с холодным пристальным взглядом врожденного мыслителя». Я знавал Борю, помню, как восхищался им Сережа, но ничего особенного в юноше не видел. Честно говоря, статья Боссарт меня тогда серьезно впечатлила.

По поводу матери Сергея, учительницы украинского языка Натальи Федоровны, то помнится мне, она была не простого происхождения, а в отдаленном родстве с адмиралами: то ли Макаровым, то ли Сенявиным. Понимаю, сколь наивно приблизительным выглядит такое утверждение, но это я лично слышал той незабываемой ночью, которую провел у них дома. Жаль только, не запомнил фамилию ее предка.

Как она попала в Голую Пристань, тоже не ясно. Подозреваю, что эта женщина прошла хрестоматийный путь отпрысков российской аристократии, разлетевшихся после революции, спасаясь от классовых преследований, по всем периферийным уделам великой империи. Дети в школе ее очень уважали и любили, считали умной и справедливой. В какой-то мере такое отношение к ней помогало ее сыновьям: им удавалось оставаться в стороне от местных хулиганских разборок. Все трое получили высшее образование. На голопристанском кладбище только Боря лежит рядом с могилой матери. Она умерла через несколько лет после него, и было кому подселить ее к сыну. Все остальные – так уж сложилось – лежат в разных местах: отец, Сергей и умерший в прошлом году Василий.

Я где-то выше обмолвился о мистике, сопровождавшей трагический род Пасечных. Некоторые находят ее причины в том, что в их доме хранились сокровища, привезенные старшим Пасечным с войны. Расскажу лишь про то, что я видел собственными глазами. Незадолго до окончания института мне довелось побывать у них в гостях, там я провел одну из интереснейших ночей в своей жизни.

Теперь я понимаю, что Сережа, не один месяц приглашавший меня к себе в гости, делал это, чтобы показать родителям, что он не совсем уж законченный шалопай: вот какие у него есть взрослые серьезные друзья: комсорг факультета, член партии, что там еще… Не знаю, достиг ли он своей цели, но его отец, встретивший меня поначалу суховато, спустя некоторое время увлекся беседой и даже стал угощать меня домашней наливкой, а после того, как мы плавно вошли в русло темы условности ценообразования художественных произведений, стал почему-то демонстрировать семейные раритеты. Для начала он поинтересовался, что мне известно о живописце Иванове. После моего затянувшегося молчания Петр Иванович показал небольшую, сантиметров 40 на 40, картину, пояснив, что это фрагмент головы Иоанна Крестителя, Предтечи, из известной  картины художника Иванова. Удивляясь моему вежливому равнодушию, он сообщил, что одна лишь экспертиза подлинности этой картины, произведенная в специальной лаборатории в Ленинграде, обошлась ему в три тысячи рублей.

– Сколько же тогда стоит сама картина? – не сдержался я, и старший Пасечный, довольный, что, наконец, пробудил интерес к своему шедевру, многозначительно покачал головой. Отец и сын переглянулись. Мне стало обидно, что голопристанские интеллектуалы, переведя разговор на доступную для гостя тему денег, тонко подчеркнули мой жалкий уровень восприятия прекрасного. Вот с этого момента и пошел у нас разговор, затянувшийся почти до утра.

Конечно, в плане образованности мне до этой парочки было далеко. Но находить слабые звенья в свободной полемике я умел тоже. Поэтому небрежно поинтересовался: почему стоимость подлинника в изобразительном искусстве в сотни раз превышает цену подделки? Странно как-то: эксперты с помощью спектрального анализа и других научных изысканий с огромным трудом (и не всегда верно!) определяют подлинность произведения. По сути, подлинник и подделка — абсолютно одинаковые картины, но тогда почему одна стоит целое состояние, о чем даже не мечтал художник при жизни, а другая – пшик, дешевая поделка?! Честно признаем, что мастерство художников, как в первом, так и во втором случае, абсолютно одинаково. Труда для изготовления картины у фальсификатора тоже пошло не меньше, даже, скорее, больше, так как он был наверняка скован заданными настоящим творцом параметрами, да еще и требовалось решить проблему древности холста, на чем чаще всего спотыкаются имитаторы. Значит, все эти навороты – тра-ля-ля… Так себе, красивые слова.   За которыми ровным счетом ничего не стоит. Просто люди сговорились считать кого-то классиком, его творчество – бесценным, и пошло – поехало. Концов уже не найти. А если хотите, можно объяснить по-другому. Разница между двумя работами, настоящей и поддельной, заключается в том, что в первом случае – картина выполнена согласно творческому замыслу маэстро, во втором – всего лишь копия. Пусть и совершенная. И вывод: разница в стоимости – это плата за идею! Другими словами, цена произведения искусства – это условность, условность и еще раз условность. Вот почему мне неинтересны эти игры, пусть простят хозяева мою бестолковость. Эта голова мне говорит лишь о том, что на деньги, вырученные от ее продажи, можно прожить несколько лет. Простите…

Боже, что тут началось! Сережин отец пришел в необычайное волнение. Он, аки лев, защищал высокое искусство, но я стоял на своем. Тогда он принес еще пару работ. Как сейчас помню: маленькая картинка, чуть больше ладони, на ней зеленый лужок, на котором пасутся небольшие коровки, да на заднем плане крестьянское строение, мыза, что ли. Голландская живопись, 16 век, стиль точечного рисунка маслом. Назвал и художника, но имя опять мне ничего не сказало. А еще через час в ход пошла тяжелая артиллерия: отец велел Сереже принести какие-то «инкабулы».

Таких книг, которые принес мой товарищ, я никогда не видел. Две или три из них были в старинных кожаных переплетах, громоздкие тяжелые фолианты. Он отрыл застежку, и я увидел пергаментные желтые листы, исписанные ломким готическим почерком вручную. Я подумал, откуда у них такое богатство, но промолчал. Сейчас, когда я пишу эти строки, снова спрашиваю себя: зачем мне все это показали?  Какой смысл был открывать семейные сокровища постороннему человеку? Впрочем, сегодня, когда я лет на 15 – 20 старше Сережиного отца в 1972 году, и вспоминаю себя пятидесятилетнего — пацана молодого (!), начинаю понимать, что у меня тоже бы вызвал возмущение какой-то гонористый наглец, который, походя, развенчал всю систему ценностей, выработанную художником за десятки лет  соприкосновения с миром прекрасного.

Слушая наш спор, Сережа был счастлив. Его глаза горели. Гость оказался на уровне: сумел «завести» отца. Вот какие нынче у него друзья…

На шум разговора несколько раз выходила из спальни, кутаясь в халат, сонная Наталья Федоровна. Она щурила глаза на яркий свет, приносила нам кофе. В комнате стоял страшный дым, все курили. В общем, та еще ночь.

Между тем, семейные ценности Сереже в жизни не помогли. После института он много лет перебивался с хлеба на квас. Занимался литературной поденщиной. Работал в областном Доме народного творчества. Писал сценарии для сельских праздников. Он блестяще рифмовал и делал это играючи. И пил, пил, пил…

С женой ему повезло. Ей с ним – меньше. Наталья, тезка его мамы, имела высшее техническое образование, работала инженером в быткомбинате. Стройная, умная, красивая. Чуть склонная к полноте, по своей природе – добрячка. Прекрасно пела и аккомпанировала себе на гитаре. Влюбилась в Сережку «на слух, головой». До поры до времени прощала ему загулы. У них родился сын. Читатель легко догадается, как они его назвали – Борисом. Смышленый, красивый мальчик. Голубые глаза, роскошные вьющиеся волосы. Но над Пасечными продолжал витать рок. Во втором или третьем классе в течение, буквально, трех дней Боря совершенно облысел. Так и вырос – абсолютно лысым. В чем там было дело, узнать не удалось. Медицина оказалась бессильной.

В годы перестройки Наташа Пасечная закрутила пыль столбом: с двумя подругами основала фирму по реализации горюче-смазочных материалов. Гоняли эшелоны с нефтью из России. Долго просуществовать на этом рынке им не удалось, через несколько лет их вытеснили. Но за это время дамы успели встать на ноги: Наталья приобрела квартиру и автомобиль. Единственные годы в жизни Сергея, когда он ни в чем не нуждался. Наташа даже «командировала» его на пару недель отдохнуть за границей.

Его сорокалетие Наталья отметила широко: сняла кафе «Аскания-Нова» на проспекте Ушакова, пригласила новых приятелей. Моих знакомых среди них почти не было, в основном, «новые русские». Какие-то потертые дамы в роскошных платьях с перьями, холеные господа с тусклыми улыбками. Гостей встречала хозяйка, ей же вручали подарки. Я обратил внимание, какие имениннику дарят прекрасные альбомы живописи, кожаные портфели, дорогие авторучки в эбонитовых футлярах. С деньгами у меня, на тот момент, завуча городской средней школы, было туго, и я робко передал ей конверт с тысячной  купонной купюрой (я получал тогда где-то 5 тысяч в месяц). При этом что-то промямлил: мол, зарплату дают не вовремя… Наташа, умница, крепко взяла меня за руку и душевно сказала:

— От тебя, Виталик, нам дорогих подарков не надо. Я никогда не забуду, как ты подарил Сереже печатную машинку, когда у тебя была такая возможность. Он до сих пор печатает на ней свои стихи. Спасибо тебе, проходи в зал, ты настоящий друг!

Это был чудесный день рождения, кажется, первый и последний, который отмечался Пасечными с такой помпой.

Потом Наталья застала мужа в пикантной ситуации, и они расстались. Не захотела прощать его. Мне рассказала, как тяжко даются ей деньги, как жмут со всех сторон ее фирму, и что от нервных срывов у нее постоянно наливаются водой ноги.

– И если к тому же меня продают дома, мой тыл не благодарен и не надежен — резюмировала она, — зачем мне такая семья?!

При разводе Наташа повела себя благородно: не мстила мужу и сделала ему однокомнатную квартиру. Дальше он жил уже один. С 1995 года, после кратковременной работы в пресс-центре горсовета, куда я его устроил, пользуясь тем, что какое-то время был на полставки советником председателя, он уже официально нигде не трудился. При встречах говорил, что увлекся японской поэзией, продолжает писать стихи. Заканчивал неизменной фразой: – Дай трояк на бутылку пива… Если занимал деньги в долг, потом обязательно возвращал.

Татьяна Кузьмич, согревшая его последние годы, говорила, что он серьезно повлиял на формирование ее взглядов и отношения к жизни.

– Сергей открыл мне новый мир, перевернул взгляды на все, до него я как будто ходила в темных очках… – рассказывала она. Особо запомнилась ей такая деталь. Оказывается, Сергей часто говорил, что его мозг – это клубок копошащихся змей, которые своей непрерывной возней не дают ему покоя и иногда приводят в шоковое состояние. Он плохо спал, его рука постоянно тянулась к перу. Стихи он писал на клочках бумаги. Иногда с трудом разбирал свой же почерк, переписывал набело и удивлялся, что это он сам написал. Подходил к Татьяне, читал ей, и в его глазах стоял вопрос: «Неужели это сочинил я?!». Говоря о нем, Таня привела мысли Марины Цветаевой о настоящей интеллигенции, которая ведет «жизнь духа, а не жизнь брюха». Так-то оно так, подумал я, но к этому духу надо непременно прибавить легкий запах дешевого алкоголя, сопровождавший Сережу до самого конца…

— С его уходом я потеряла праздник, который много лет был со мной… — завершила словами Хемингуэя она.

В его жизни принимал участие Николай Островский, в свое время работавший помощником губернаторов: Вербицкого, Кравченко, Юрченко. Помогал, когда мог, материально, поддерживал морально, пытался если не полностью прекратить его пьянки, то хоть как-то их ограничить.

Сережа был легким человеком, и все, кому он не составлял в творческом плане конкуренции (т.е. не местные стихослагатели), любили его. Правда, жена одного моего приятеля, тоже давно знавшая Сережу, говорила, что испытывает к нему сугубо отрицательные чувства, более того, ненавидит его.

— Безвольная шваль, — сказала она. – Похоронить такой талант, за это убить его мало!

— Ты говоришь так, как будто тебе он что-то должен, — не сдержался я.

— Да, должен, — безапелляционно ответила она. – Только не мне, а всем нам, кому не досталось его гения. Прожил, как хотел, исключительно для себя. Мудак.

Как ему жилось последние годы, – известно только ему. Носил старые вещи, но был аккуратен, смотрел за собой. Только у него появлялась копейка – тут же находились те, кто помогали ее спустить. Родители вели войну с его пьянством, но ничего не могли поделать: он попал в серьезную зависимость от алкоголя.

Сережа часто встречался с сыном, пытался влиять на него интеллектуально, привить Боре любовь к настоящей литературе, изобразительному искусству. Сильно переживал его облысение. Мне кажется, между ними была большая близость. Наталья никогда этому не препятствовала, считая, что отец, встречавшийся с мальчиком в абсолютно трезвом состоянии, хорошо на него действует. Так, по крайней мере, говорила она мне сама.

У нее недаром наливались ноги. Рискованный бизнес быстро разрушил ее здоровье. Фирма прогорела, подруги с головой ушли в другие дела. Цветущая женщина сгорела за несколько лет.

Сергей был известен городским интеллектуалам. Он постоянно посещал дискуссионный клуб просмотра альтернативного кино, блестяще выступал, пользовался неизменным успехом. Но только не любовью. Местные поэты, к которым королева  по ночам не прилетала, по вполне понятным причинам, его на дух не переносили. Не стану здесь распространяться на тему зависти в среде творческих людей, надеюсь, читателю и так это хорошо понятно. Пойдем дальше.

Накануне выборов 2004 года мы встретились на Суворовской. Купив тут же бутылку пива, он первым делом спросил, за кого я собираюсь голосовать. В мягкой форме пришлось ответить, что такой вопрос, после стольких лет знакомства, явное неуважение. Сережа немного смутился и сказал, что просто его интересует, как в этой ситуации будут голосовать евреи, и он подумал, что я, играя определенную роль в общине (к тому времени я уже давно работал директором еврейской школы), мог бы ему прояснить этот вопрос. Меня удивила его избирательность: разве он не понимает, что евреи, как и все прочие, очень разные люди, и будут, естественно, голосовать, точно так же, как украинцы, русские и даже узбеки, если такие здесь водятся. Правда, замялся я, некоторое отличие все же есть…

— Какое? – заметно оживился Сережа.

— Ни при каких условиях мы не будем голосовать за фашистов…

Завершая свои зарисовки о Сереже Пасечном, скажу, что, на мой взгляд, для оценки этой личности мало приемлемы диаметральные подходы типа:  что ему удалось сделать хорошее за свой краткий пролет от одной тьмы – к другой (так он определял слово «жизнь»), и чего никогда он не делал плохого. Если начинать с последнего, а это мне легче, то он не обидел ни одного человека, кроме себя и своих близких. Он не участвовал в разворовывании страны, не стремился попасть в паразитарный класс олигархов, не рвался в наши ненасытные политики, имел то, что сейчас встречается крайне редко: чувство стыда. Он был честным человеком – пусть читатель сам скажет: много это или мало. Сергей рассказывал, как его вербовали в осведомители. Доносчиком он не стал, что потом причиняло ему немало сложностей. Но после каждого такого вербовочного подхода, он, к сожалению, искал утешение в вине.

Как и любого нормального человека, его многое в стране возмущало. Под занавес я даже замечал у него некоторые антисемитские нотки. Мне было жаль его и не до обид. На моих глазах пропадал хороший человек.

Остановлюсь на его стихах. Так получалось, что он не проталкивал их в печать. Рисуясь, болтал, что для выхода в свет есть у них целая вечность — особенно, после его смерти. У Сережиного творчества имелось немало латентных поклонников. Только не среди местных сочинителей, которые отказывались читать после него свои стихи. Как-то в одной компании я обратил внимание на немолодого господина богемной внешности, который читал Сережины стихи наизусть. А после, поднимая тост за поэта, неожиданно сказал, что когда он читает Пасечного, то въявь представляет себе, как в эти высокие мгновения пропеллером крутятся от зависти в гробах великие классики отечественной поэзии (назвав, разумеется, парочку известных читателю имен). Одного херсонского стихотворца при этих словах, буквально, перекосило. У бедного Сережи с лица не сходила полупьяная улыбка, а мне почему-то стало его ужасно жалко.

Впрочем, не думаю, что Сергея надо жалеть. Он жил, как хотел. Был свободен, не скован регламентом трудового дня, настоящий кот-интеллектуал, который ходил сам по себе. За это расплачивался одиночеством, нищетой, неприкаянностью. Кстати, коль речь зашла о стихах, могу предположить, что хоть читателю сегодня не известно его творчество, это вовсе не значит, что не придет час, когда некоторые королевы станут навещать школьные хрестоматии. Так в жизни тоже бывает.

А беды семьи Пасечных продолжались. Через полтора года после смерти Сережи бесследно исчез его сын Борис. Как его ни искали – безрезультатно. В городе его друзьями были развешены сотни фотографий юноши в кепке, скрывающей отсутствие волосяного покрова. Поздно. Надо понимать, сегодня он там, где его папа и мама. Семья в сборе. А мне это дико: как черный ворон небытия за что-то наказывает близких людей…

Если в своей жизни я и сделал два – три собственных открытия, то одно из них мне помог совершить Сергей Пасечный. Знаете расхожую фразу: «талант не пропьешь», которой тешат себя интеллектуалы, не чуждые этого порока? — Ерунда. На Сережином примере я убедился, что пропить можно все, даже то, что авансом отпущено Богом.

Я поинтересовался знатными людьми Голой Пристани. Их немало. Герои войны и труда. Летчики, комбайнеры, даже один капитан-директор знаменитой китобойной флотилии. Их имена увековечены на Аллее памяти, и это правильно. А вот на райцентровском кладбище до сих пор нет пристойного памятника на могиле того, кто, достигнув подлинных интеллектуальных вершин, тихо ушел в безвестность. Прощай, Сережа, ты получил от жизни куда больше удовольствия, чем доставил ей. А нам оставил лишь жалкую горстку своих бесценных стихотворных жемчужин. Жаль.

 

Донна Анна, донна Анна,

Я искал Вас, я искал Вас.

Над Кастилией туманы

Как фата над Вашим станом.

А мои глаза как раны.

Я искал Вас,

Донна Анна.

 

Донна Анна, донна Анна,

В небе звезды, в небе звезды!

Душный день в забвенье канул,

Я Вас ждать не перестану,

Вас обманывать не стану,

В небе звезды,

Донна Анна.

 

Донна Анна, донна Анна,

Как тоскливо, как тоскливо.

Все герои и титаны

Меньше листьев от платана.

Всюду серость и обманы.

Как тоскливо,

Донна Анна.

 

Донна Анна, донна Анна,

Дайте руку, дайте руку.

Я пришел, наверно, рано,

В трезвость мира слишком пьяным…

КТО СТУПАЕТ ЗА ТУМАНОМ?!

Дайте руку,

Донна Анна!

 

* * *

 

Этой ночью королева прилетала.

Королева Снежная, из сказки.

Окна льдинкою она разрисовала,

Подобрав похолоднее краски.

 

Утром льдистым чудом распустились

На стекле замерзшие соцветья,

По-волшебству окна расцветились

Зачарованным, холодным светом.

 

А потом заплакались слезами

Распустившиеся листья ледяные,

И печально-синими глазами

Королева плакала над ними.

 

И от слез внезапно потеплела

И девчонкой веснушчатой стала….

Так исчезла Снега Королева –

На дворе весна затрепетала.

 

Конец 60-десятых.

 

* * *

 

Всю ночь шептался с небом дождь,

Текли по стеклам слезы,

Стучал в окно ко мне всю ночь

Дрожащий сук березы.

 

А утром в маленьком саду,

Как будто в страшном сне,

Стояли в грустнозвонком льду,

Стучавшие ко мне.

 

Уже не в силах говорить

В звенящей тишине

Тянули ветви с жаждой жить

Стучавшие ко мне.

 

Хрустели льдисто пальцы их,

Промерзнув до корней,

Стояли как убитый стих,

Стучавшие ко мне.

 

Ко льду ствола лицо прижав,

Я плакал в тишине…

И о весне мне зашептал

Тот, кто стучал ко мне.

 

Виталий Бронштейн

 

 

Автор статьи — Виталий Бронштейн — весьма влиятельный херсонский деятель, которого почти ежедневно можно видеть прогуливающегося в компании Кияновского — создателя и директора Школы Гуманитарного труда (находится рядом с 30-й школой по ул.Украинской).

Бронштейн — Отличник просвещения Украины, член президиума Еврейского совета Украины, его почетный деятель, член Совета Южно-Украинского объединения еврейских общин – этими титулами достижения Виталия Авраамовича не исчерпываются. Но главным из достижений он считает свою среднюю школу № 59 – первую национальную еврейскую школу на Юге Украины. В сентябре в следующем году любимому детищу Бронштейна исполнится 20 лет.

Владислав Скрипниченко

Теги: Виталий Бронштейн