«Бонза» Николай
Летом 1880 года приехал в Россию для хиротонии начальник русской православной миссии в Токио архимандрит Николай. После посвящения в епископы он оставался несколько дней в Москве, оттуда направился в Одессу, на пароход, идущий в Японию. По дороге остановился в Киеве, в лавре.
Я тогда жил в Киеве: только-что окончив духовную семинарию, готовился к экзамену зрелости, собираясь в университет.
Еще в детстве я много знал про этого удивительного человека понаслышке: мой дядя Осип Антонович (ум. 1874), родной брат отца, был первым русским консулом в Японии, и по его приглашению приехал туда (в Хакодате) о.Николай (в 1860г.), бывший тогда иеромонахом.
Я воспользовался случаем увидеть апостола Японии; и его образ, беседа с ним живо сохранились в моей памяти по сей день.
19-го августа, в условленный час, ровно в 9 час. вечера, я постучался в «святую браму» (главные ворота лавры). Старческий голос изнутри ответил мне категорически, что по монастырским правилам после захода солнца никому не дозволено ни входить в монастырь, ни выходить из него.
Долго я разъяснял старцу, какой исключительный случай заставил меня беспокоить его, что я приглашен преосвященным Николаем придти к нему именно в этот час…
Наконец, я был впущен. Гулявшие по двору при лунном свете монахи указали мне келию, в которой остановился епископ.
Владыка уже поджидал меня, сидя на крылечке в одном подряснике и в туфлях на босу ногу.
Я представился. Облобызались. Вошли в келию, загроможденную ящиками, коробками, картонками…
Поразила меня его внешность: высокий, худощавый, косой прорез глаз, движения и речь быстрые.
Заметив мой пристальный взгляд, он сам ответил:
— Да, не похож я на русского архиерея, это — правда… Такова уж моя беспокойная жизнь; работать приходится быстро, нервно. А насчет косых моих глаз, -видите? — не вы первый замечаете, — добавил он, улыбаясь. Климат, что ли такой в Японии… Только не извольте сомневаться: пред вами чистокровный славянин, смоленский, сын деревенского попа, Иван Касаткин называюсь: чего уж вернее?
— А дела у меня много, ох, как много. Все нужно знать, все уметь, на все запросы ответить. Если бы вы знали, какой хороший народ эти японцы… Так я счастлив, что попал к ним. Ведь, знаете, конечно, как курьезно началось мое дело?
— В старом буддийском храме поместили японцы вашего дядюшку. Такой огромный храм, что в нем и квартиру он себе устроил, и канцелярию поместил, а все же много места остается. Просит он у японского правительства разрешения устроить в том же храме «кумирню» по своей вере, церковь, значит. А правительство у нас весьма веротерпимое.
— Христианскую кумирню? Это очень любопытно. Почему же не устроить: пусть молится своему Богу.
— Вот он и устроил церковку в одном из отделов языческого храма. Пригласил японское начальство посмотреть его кумирню.
— Хороша, —говорят, — кумирня, а где же бонза?
— Да вот, говорит, — бонзу мне нужно.
— Так что же, выпишите, — говорят, — бонзу из России…
— Вот как я попал в Японию. Так меня и до сих пор японцы зовут: «бонза Николай», да и только. Милый народ! Восприимчивый, умный, любознательный, честный, трудолюбивый, воздержанный… Ох, дела у нас много — дела общекультурного, помимо специальной моей миссии. Жадны японцы к культуре, быстро идет народное развитие. Вот, посмотрите: каких только им гостинцев я ни везу… В этом ящике — гектографы; целую дюжину захватил в Петербурге. Удобная штука; гораздо дешевле печатанья обходятся оттиски. А здесь — телефоны; я просто поразился, как услышал человеческую речь за целую версту, что ли. Ну, а в этом тюке архиерейское облачение, шикарное; одна московская купчиха подарила для миссии. Что же,и то нужно… простому народу.
— Как велика ваша паства, владыко?
— Да теперь, по последнему подсчету, тысяч шесть наберется. Работают в Японии и другие христианские миссии: у тех, нужно говорить правду, тоже будет с половину этого количества. Всего христиан в Японии уже тысяч девять.
— Чем же объясняется такой сравнительно значительный рост православия?
— Бог помог. Да, знаете, из всех христианских исповедований больше всего православию симпатизируют японцы. И русских любят. Верно вам говорю. Да еще, правда, случай один со мной был, удивительный случай; много он помог моему делу. Был конфуционистский жрец, очень образованный человек, и много он вредил нашей проповеди, особенно в высших кругах. Лично я с ним был мало знаком; так только обменивались приветствиями при встрече. И скажу по совести: я таки его побаивался, в разговоры о религии с ним никогда не пускался. Европейски образованный человек: в Париже учился. А наше духовное образование, — сами знаете, — скудное; куда уж нам до европейцев. Теперь ведь японцы уже открыто ездят в Европу за образованием, а прежде им это было запрещено. Знаете, должно-быть, как Осип Антонович, уезжая из Японии, двух любознательных юношей японских вывез запакованными в коллекции раковин?.. Смеху было… Чуть не задохлись бедняги, пока пароход вышел в океан. Да, быстро изменился правительственный режим в Японии… Так вот этот самый парижанин-конфуционист, слышу, все ищет случая меня зацепить, разговор завести на религиозную тему, а я уклоняюсь, — просто скандала боюсь, как бы мне не оказаться слабее моего противника: соблазн какой был бы.
— И мой жрец это понимает. Повел он дело так, что придворные сферы заинтересовались сравнением наших диалектических способностей. Я получил вызов на диспут, местом которого была избрана большая площадь в столице. Отказаться от этого состязания я не мог. Среди площади сооружены были две кафедры: одна — для жреца, другая — для меня. Вблизи возвышался императорский трон… С восходом солнца необозримая толпа уже покрывала площадь… Мы стояли друг против друга. Начался диспут…
Тут дрогнули мускулы лица архиерея; затуманились его глаза слезами, и он умолк, сдерживая нервные спазмы горла. Прошло несколько секунд в безмолвии.
— До захода солнца шел диспут… Нет, не могу продолжать, — тихо заговорил мой собеседник.
— А вот чем кончилось, — снова заговорил он. — Слез мой оппонент с кафедры, подошел ко мне и попросил тут же крестить его во имя Господа Иисуса Христа.
— Так вот какие бывают неожиданности, — весело добавил миссионер.
— И вы его крестили?
— Э, нет! Я ему предложил сперва вступить в разряд «оглашенных» (у нас это соблюдается строго; а в отношении к такому человеку тем более потребна была осторожность). Конечно, нечего было его наставлять истинами веры Христовой, — он знал их прекрасно, но нужно было присмотреться к нему, убедиться, что он искренно желает принять христианство… Теперь он давно уже у меня священником; правая моя рука…
И долго еще лилась вдохновенная речь миссионера; рассказывал он про жизнь и нравы дивных людей страны Восходящего Солнца, про свою паству, про свои планы, светлые надежды…
— Переживаем первые времена христианства, только без мученичества, без гонений. Бывали, правда, преследования со стороны правительства; но этот период уже прошел, а внутри нашей общины живет мир и согласие. Замечается увлечение идеей аскетизма, как и на заре христианства. Иного приходского священника трудно удержать при пастве: отслужил в воскресенье обедню, исправил требы и уходит от людей на всю неделю куда-то в горы — «спасаться»; выроет себе пещерку и живет в ней, Богу молится. Борюсь, конечно, с этим, нежелательным явлением.
— Кругом меня все дети, взрослые дети, немного наивные, увлекающиеся всем хорошим. И я сам с ними увлекаюсь безконечными идеалами христианской жизни. Если бы вы знали, как легко мне живется с моими милыми детками…
Освещенное слабым пламенем догоравшей свечи колебалось лицо праведника; голубоватый свет от окна сливался с серым тоном его старенького подрясника. Незаметно прошла эта хорошая ночь.
Мы простились, и я благоговейно поцеловал руку апостола, меня благословившую. Обвеянный чарующими рассказами этого счастливого человека, я шел по широким плитам, окаймляющим ряд келий. Луна давно уже зашла, и на бирюзовом небе вырисовывался тяжелый силуэт соборной лаврской церкви. Где-то стучал ночной сторож.
Снова войдя в темную пасть, ведущую к воротам, я призадумался: «Где мне искать привратника?» и наугад спустился по каменной лестнице в какое-то подземелье.
Старый монах спал чутко, но не сразу понял, что я — тот самый посетитель, которого он вечером впускал в обитель.
— Что-же делать, дедушка: впустили, так и выпустить придется.
И снова сердитое замечание о строгости монастырских правил. Теперь следует-де ему будить отца экклезиарха, и спросить благословения в таком необычайном случае…
В это время на улице послышались голоса, и кто-то, бормоча невнятные слова, ударил кулаком в ворота.
— Вот видите, к вам идут, кстати и меня выпустите.
Ворча зажег монах восковую свечу в фонарь, и мы подошли к воротам. Повернулся тяжелый ключ огромном замке, и настежь распахнулась калитка: два человека в подрясниках и высоких цилиндрических шапках, напевая вполголоса веселую песенку, оба сразу стали протискиваться в узкую калитку.
Я посторонился. Запахло сивушным маслом.
— О, Господи! Каждую ночь такое безобразие, — ворчал привратник, запирая за мной калитку.
Голянец*
* «Бонза» Николай», опубликован 25 февраля 1912 года в «Русских Ведомостях», №46, под псевдонимом «Голянец». Это один из литературных псевдонимов Виктора Ивановича Гошкевича (1860-1928) редактора-издателя газеты «Юг», хранителя Херсонского городского музея древностей. (Прим. ред.)